По улице Кандинского идёт Кандинский,
идёт и ничего не понимает –
дома ему не кажутся домами,
закат в глаза бросается, хрипя…
«Где ж тут Москва? – теряется Кандинский, –
фортиссимо разлившегося солнца,
растопленных в оранжевом домов..?»

И тёмно-синей тенью накрывает
грустящего Кандинского, и всадник,
увитый в ярко-синее, с акцентом
баварским говорит: «Садитесь, Мастер,
Вы заслужили и покой, и цвет».
И синим дуновеньем поднимает
Кандинского на белого коня
виолончельный звук небес кандинских.

Конечно, в Мюнхен, Мастер, там дома,
озвученные Вами, всё горят
и не сгорают в симфоническом закате,
на веки вечные замедленном, а эти –
оранжевый и жёлтый, в синих крышах,
похоже, опьянели от заката
и клонятся, и держатся за цвет
друг друга, веселясь и веселя
сидящих на траве людей округлых.
О Мастер, объясните, отчего
они у Вас в таких усталых красках?
Они – селянка после ярмарки с детьми,
обученными сызмала искусствам
продажи творога, смотрения в закат?..

…И в чём-то деревянный синий конь
влекущий жёлтый свет в телеге длинной
по голубой струящейся речной
волнистой яркой городской дороге…
Земной пахучий тёплый жёлтый цвет!

«Ах, Мюнхен, как люблю твой сельский запах!» –
на всё на это говорит Кандинский.

В картинной галерее встрепенулись
нервически подсолнухи Ван-Гога,
и самый жёлтый требует: «Проснитесь
и успокойтесь: к нам пришел Кандинский,
несущий цвет, он любит сельский запах,
и, значит, любит нас. И самый ближний
кивает сложноцветной головой,
а прочие желтеют, просыпаясь,
всё больше