Памяти Тани Аиновой

ainova28 мая 2019 года ушла из своей еще молодой жизни наш давний и близкий друг, неоднократный участник и лауреат балтийских конкурсов, замечательный поэт Татьяна Аинова. Таня Аинова...



Памяти Тани Аиновой

8 мая 2019 года ушла из своей еще молодой жизни наш давний и близкий друг, неоднократный участник и лауреат балтийских конкурсов, замечательный поэт Татьяна Аинова. Таня Аинова...

Известие о ее смерти вызвало в Сети шок. Шок и шквал откликов. Больше сотни только за несколько первых часов.
Для ее многочисленных друзей и почитателей изо всех уголков мира это утрата, с которой невозможно смириться и которую трудно до конца осознать.

И какие потрясающе высокие слова находят комментаторы для ее характеристики и выражения своих чувств. Эмоции перехлестывают черех край. И очень часто встречаются определения «саетлая»: светлая душа, светлый поэт, светлая личность.

Как точно сказал Владимир Юрьевич Пучков: «Потрясен... Писал предисловие к ее последней книге, многое перечитал, много общались - чуяло мое сердце, это добром не кончится. Где тонко - там и рвется. А Таня была тончайшая...».

А меня когда-то Таня спросила: «Что ты подумал, когда в первый раз меня увидел?».
И что тут ответишь? Что придумал, то и сказал: «Сразу понял, вижу нечто нездешнее».

Все так: тончайшая и нездешняя.

Таня заслуживает самых лучших слов, как никто другой.
Поэт с большой буквы и сама поэзия. И очень красивый человек во всех смыслах.
Я не знаю людей, которые, познакомившись с ее творчеством, не подпадали под магию ее таланта и обаяние ее личности. Всегда молодой и отмеченной божественными знаками, такой разной и бесконечно прекрасной.

Соболезнуем ее родным и близким, скорбим вместе с ними.

Георгий Данелия сказал перед смертью другу (цитирую по памяти): «Когда попадешь туда и войдешь во врата, поворачивай не налево, а направо. Там я буду ждать, там и встретимся»

Мы еще встретимся, Таня. Мы еще встретимся...

У Татьяны Аиновой вышло четыре книжки стихов, она лауреат целого ряда поэтических конкурсов и фестивалей, публиковалась в изданиях Украины, России, Германии, США и других стран. (Из отзывов: «Сборник поэзий Татьяны Аиновой "АквариуМистика" ценят в Японии...»).
А количество ее почитателей и поклонников, ближних и дальних не поддается учету.

В ее книжках десятки первоклассных текстов, которым суждено долгое (вечное?) присутствие в поэзии. Нас всех они точно переживут.

Как поэт Таня постоянно развивалась и прогрессировала, но я лично больше всего люблю ее первую полноформатную книжку стихов «Вместо меня».
Может, потому, что я был ее редактором, что мы много над ней работали, что это было так недавно и так давно.
Кстати, название книжки придумала она сама. Тогда оно мне не очень нравилось, но лучшего найти не сумел. А теперь понимаю, насколько оно точно.

Нижеследующая подборка стихов из этой книжки. Они написаны в первой половине 90-х.

Владимир Гутковский.




cicera_zvezdochki


Татьяна АИНОВА


СТИХИ


* * *

Тот век серебряный, отзывчивый и звучный,
как Блок пленительный, как Ленский неживучий,
прозрачный город, грешный храм на звонкой нити -
я не могу себе представить, хоть распните.
Я не могу себе поверить, хоть воспойте,
в то серебро - не в ювелирном и не в спорте -
сегодня в сумерках, где люди людям волки.
В Совке, вернее, в неприкаянном осколке
Совка с названьем Незалежна Україна -
где не живут уже ни Анна, ни Марина,
и только мартовский надлом корявой стужи
лежит черненым серебром на шелке лужи.
Я верю в звезды и асфальт, в моря, в селенья,
в святую ложь, в научный факт, в приспособленья
для безопасности любви, в их бесполезность,
в кипенье стронция в крови, в свой страх и леность,
в часы, в компьютерную сеть, в завалы хлама,
в обмен жилья и просто в смерть, в плоды рекламы,
и что под действием лептонного распада
душа едва ли добирается до ада...
Что упомянутое - все - не так уж плохо.
Что можно в самую вульгарную эпоху
чернеть свободной переменной в предикате -
и потому сидишь нечесана, в халате,
и карандаш острей заточишь, и не плачешь.
А все равно - хотеть не хочешь, а заплатишь
за это сходство невпопад, родство без толку,
с горбинкой нос, надменный взгляд, прямую челку!
Трезвей бокалов на столе, прочней венчанья
о сероглазом короле мое молчанье.
Но рвется в адово кольцо сквозь лист бумаги
чрезмерно узкое лицо, подобно шпаге.

* * *

Ты помнишь тоскливые праздники детства?
Как таяли в небе
остатки салюта,
а ты уходил, не успев наглядеться,
и смутно провидел абсурд абсолюта.
В кроватке корежились крики парада,
цветущих ветвей суетливые жесты,
из глаз вытекала прокисшая радость,
но грезились крылья
иного блаженства.

Ты помнишь, как мама варила на даче
варенье из вишен, из яблок, из смеха?
Летал над лугами оранжевый мячик.
Вагончик качался. Ты ехал и ехал.
Потом все тускнело в пугающий ропот.
Подмышками грелись озябшие пальцы.
Но прыгал вагончик легко через пропасть,
куранты звонили.
И ты просыпался.

Тишком, как разведчик, ты крался под елку.
Под сполохи снега и шарики света
ты жадно смотрел, добросовестно долго,
как чудо становится грубым предметом.

Ты помнишь, как позже
догадкой о чуде
ты сам соблазнял
неживые предметы?
Уже постигая, как чешутся люди
кусачими блохами в шерстке планеты.

Есть много закланий
у клана и клона
для нас, ускользнувших, отставших от группы,
когда одноклассники шустрой колонной
вершили обряд
поклонения трупу.
Тебя не рожала пречистая дева.
Тебя не возьмут в чудотворные мощи.
Ты помнишь
кровавые оргии детства?
Нет, этого детства
ты вспомнить не сможешь.
Я жизни своей
все мечты посбывала,
причем не за самую низкую плату.
Но рдеет в мозгу ощущенье провала,
куда вместо памяти ставят заплату.

Нельзя измениться, но можно раздеться.
Ослепшее лето гуляет по коже.
Ты помнишь воздушные шарики детства?
Ты помнишь, на что они были похожи?..

* * *

                     "Того змия воспоминаний,
                      того раскаянье грызет"
                                          А.С.Пушкин, «Евгений Онегин»

I.

Зубастая змия воспоминаний,
извилистая улица забвенья
ползет холмами, снами, временами,
утраченными запахами вея.
Чешуйчато искрится мостовая,
под лунной льдинкой тихо остывая,
и ноет зуб невырванного дома,
чьим светом я, не ведая, ведома.
Змия тоски – минувшего апостол –
таящая не яд, а лишь избыток
смертельных истин, кем-нибудь избитых.
Она телесна, но не вне, а после –
искусства вдохновительная розга?
извилина искусанного мозга?

II.

Не проще становиться непорочным,
чем оставаться молодым и стройным.
Мы к старости начнем мечтать о прошлом,
которого мы были недостойны,
и, веря в глубину чужого шарма,
чертить татуировку вместо шрама.
А сочиненья только тем и живы,
что от избытка искренности лживы –
попробуй дозвонись той юной деве,
чьи слезы ты нанизываешь в строки!
...Но если жить, не исчисляя сроки,
вдруг кажется: на кухне все, как в детстве,
там дремлет, притворившись старой няней,
зубастая змия воспоминаний.


ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ 1900-х

Пример анархии имен -
в октябрь прокравшееся лето.

Воздействие на ход времен
недоказуемо и слепо.
Бог весть, которая из звезд
в полете пьяно закачалась
под твой сентиментальный тост:
Чтоб это лето не кончалось.

Что это было для тебя -
метафора? прозренье? шутка?
Но от безбрежного тепла
то сладко делалось, то жутко.
Мы после заключим в слова,
в их неправдивые узоры,
как изнывала синева,
томилась фауна и флора,
и только облако спустя
нежнейшие из модниц рощи
к зеленым платьицам - шутя -
цепляли золотые броши.

Ночами явь душила сон,
и жизни становилось жалко.
Я выплывала на балкон
урбанистической русалкой,
влюбляя спящих мужиков,
но сторонясь их пенных кружек -
как в строчке из твоих стихов:
"Мне собеседник стал ненужен".

Как непохоже - посмотри! -
спустя каких-то две недели.
Туман расплавил фонари,
а звезды будто улетели.
И если солнечный костер
еще затеплится устало -
в глазах покинутых озер
жестоким отблеском металла -
и этот день сойдет на нет,
не изменив привычкам даты:
из пестрых листьев рваный плед,
озноб бескровного заката...

А все наверно оттого,
что ты на самом гребне чуда
сказал, что это волшебство
пройдет, как блажь или простуда.
Что в том заслуга не твоя,
а равно и вина, бесспорно,
и что на круги на своя
все возвратится очень скоро.

Увы, нелепо возражать,
когда покорная природа
стремится прочь из виража
в уют и тленье несвободы.
Но отблеск этого пути -
не знаю, будет ли остужен,
когда скажу тебе: Прости,
мне собеседник стал ненужен.

* * *

Плавный, размеренный дактиль,
заговор звука с числом.
Это летит птеродактиль,
машет усталым крылом.

Что его ждет, неизвестно -
так, неизбежное зло.
Небо на копьях древесных
сладкой зарей истекло.

Время вестей - но откуда?
Время свиданий - но чьих?
Бремя немытой посуды,
шорохов чуждых ночных.

Молча откинув завесу,
морща искусанный рот
выбросит розу принцесса -
кто-нибудь да подберет.

* * *

Дать равнодушно тьме и тоске –
лечь. Но нежнейшее до утра
к слуху прильнет, как подушка к щеке –
это гудение комара?

Кровососущих ли торжество,
тусклых ли звезд комариный рой,
легкий, как слезы по тем, кого
ночь погнала сквозь фонарный строй.

Только б не дернуться рыбой с крючка,
не распахнуть навеки очей.
Только бы не разглядеть смычка,
что ходит по струнам звездных лучей.

Завтра, сегодня, позавчера –
это гудение комара.

Пристально веруя в жало и зуд
(прочее сгинуло в давних кострах)
гусеницы мгновений ползут,
быстро, ворсисто, бесшумно, как страх.

Полно, еще не пришла пора.
Это – гудение комара.

Лей на ленивые веки клей.
Даже во сне до рассвета стой
в теплой грязи рукотворных полей,
глядя с опаской на лес густой.
Это не местность, это обряд,
где допивают припрятанный зной
тысячи негров, сомкнутых в ряд,
стоя ко всем городам спиной.

А за леском, свернувшись клубком,
катится с горки юный барсук.
Только б не знать, кто водит смычком, –
тоньше жилки жизни моей звук!

* * *

Слить в певучий бокал: крови дрожь у висков,
дребезжанье трамвайное, капанье с крыш,
галлюцинации телефонных звонков
(я же знаю, сегодня ты не позвонишь),

и следить, как в отторгнутой тишине
обнажается ночь, прозревает апрель,
я шепчу: мне больно, мне страшно, иди ко мне, –
и тебе не видно, что я не фотомодель.

Мы привычно застенчивы даже во сне,
где распахнута дверь между после и до.
У тебя не растаял окаянный тот снег?
Я оставлю записку из новых следов.

Амазонка созвучий с девизом: молчи,
покорительница незримых земель,
я сегодня тепло одинокой свечи –
написать бы мне лето по белой зиме,

заманить бы сестру миражу, виражу,
эту черно-зеленую, цвета жука...
Но когда я будильник себе завожу,
я всегда просыпаюсь за миг до звонка.

* * *

Сон, исчисливший срок (или явь заманивший в свой омут?),
звук, продетый сквозь мозг невесомой вселенской струной,
откровенность огня, теплый призрак, бродивший по дому...
Нет, скорее такое, чего не бывало со мной —
не пугайся! Не говори "Он меня оставил",
не обрастай амулетами, не теряй аппетит.
Но учти, что с тобой начинают играть за пределами правил.
И что это действительно многим грозит —
в том числе и бессмертием...

К очередной годовщине ВОВ и прочих войн

                 "Земля тряслась, как наши груди"
                                       М.Ю.Лермонтов, "Бородино"

"Война, как повод для флирта,
являет уху и глазу
грохочущую палитру
отборного садомаза.
Размах перверсного поля.
Само собой, кровь и слезы.
От перемены пола
меняются только позы.

А в результате рожают
символику ран и воронок,
мужественно размножают
письменность похоронок
фаллосы – пулеметов,
танков и прочих орудий.
Сразу понятно, кто ты,
если трясутся груди..."

...И он не спросил ее: кто ты? –
так и просилась в руки.
Из довоенного фото
торчали кудряшки и грудки.
Будем с тобой на рассвете
слушать трели фугаса.
Как не влюбиться до смерти,
если мертвое мясо
завтрашнее – навалом! –
нынче так трепетно живо.
И Клеопатра клевала
на этакую наживу.
Той ночи ветренно-влажной
им для всего хватило.
Ну а потом – не важно,
что ему разворотило...

История не выбирает.
Потом бывает потомок –
и с лестницы лет взирает
на лоно чужих потемок.
Порядочен и семеен,
в почетном званье мужчины,
для флирта он не имеет
ни повода, ни причины.
Он держит в усладу телу
неначатую поллитру.
Он пишет эссе на тему:
"Война как повод для флирта".

* * *

Молчание содержит все слова,
как мраморная глыба – изваянья.
И в этом суть любви на расстояньи,
и даже толкованье божества.
Ты далеко – тем легче мне видны
твои глаза.
И различим при этом
цвет радужки, не выжженный их светом, –
он так похож на хвою той сосны.

Я изучаю линию бровей –
такие взлеты чертит лишь косая
гордыня. Я груди твоей касаюсь.
Там мечется заблудший муравей.
Как барышня, что втиснута в корсет,
он разделен
на три неравных части,
ни вечности, ни знанью не причастен,
исправно соблюдает этикет –
убей его! Дави, чтоб едкий сок
продлил мне жизнь
до новой капли яда!
Его, а не меня – мне мало надо.
Люби свой август и речной песок.

Люби ее. Густеет синева.
Когда прорвешься взглядом сквозь сиянье
ночных небес – она в моем молчанье
прочтет свои ревнивые слова:
Останься! Эта голая Идея
не сбросит звездный вычурный покров.
И тоже убивает муравьев
забравшихся
в Ее владенья.

* * *

Когда я гашу свечу,
мне светят твои глаза.
И я мерцаю в ответ
родинками на теле.
Тогда уже все равно –
ты рядом со мной или за
две тысячи толстых стен от моей постели.

Тяжелый дневной фонарь
заброшен за край земли,
и спущены с облаков
невесомые сходни –
чтоб те, чье зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звезд
чудеса Господни.

Когда сквозь померкший свет
свечи на смертном одре
проявится Свет Иной золотым сияньем,
Он выжжет нашу любовь –
за привкус приставки "пре",
за то, что она была
иногда деяньем.

* * *

Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,
еще не зачислена в штат половых преступлений.
Но рвет, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,
чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

Роскошно, печально живет одиночество в теле -
не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.
Невидимым фениксом сыплет свой пепел в постели,
где вместо двоих - одинокий огромный кузнечик.

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.
И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.
И страшно спросить: неужели и это приснилось,
то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно
и мне обещала нелепая эта кривая -
очнуться в любимых руках новорожденным словом,
под масками несовершенства себя не скрывая...

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.
А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.
За нас - чем стыдней, тем бессмертней - на белое ляжет
любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

* * *

Если поджечь тополиный пух
и подмешать пепси-колы в дым.
Если раскрасить помоечных мух
красным, лиловым и золотым.
Переодеться в глянец листвы,
пеньем кошачьим ночь оглашать,
почву наполнить вкусом халвы.
Если все это не совершать —

просто входить по утрам в метро,
бодро и жертвенно, кайф ловя,
что насыщаешь собой нутро
гулкого мраморного червя...

Вдруг — то ли вспомнить, то ли забыть.
Друга позвать, обозвать подлецом.
Хлопнутой дверью мгновенье разбить.
Лечь на кровать под подушку лицом.

Пух тополиный растает в траве,
проседью ранней в кудрях травяных.
Мухи цветные жужжат в голове,
мухи желаний, сомнений, вины...

Знать бы, на вечность каких кассет
пишется жизнь. По каким чертам
распознают лазейку, просвет,
чтоб наконец оказаться там,
где только музы благоволят,
где так блаженно брезглив и суров
вывернутый наизнанку взгляд
на расчлененные трупики слов.

* * *

Алоэ, крокодил растительного мира
со множеством хвостов и горечью в крови!
Приятный ли приют тебе моя квартира?
Мы в фазе c'est la vie.
Мы в позе vis-a-vis.
Что в лае телефон - на привязи болонка,
покорный слоник стол
и шкаф, где на краю
притихшая, как рысь, но стереоколонка
всю тяжесть напрягла на голову мою?
Бесчувственна их плоть.
А ты в моем зверинце
так слушаешь меня, чуть голову клоня...

Но странное грядет. Оно уже творится,
сочится пеленой из влаги и огня.
Как искренний ответ на все мои попытки
войдет, исконной тьме распарывая швы, –
и отворятся сны,
и развернутся свитки
пророческих зеркал из рыбьей чешуи...

Когда каскад миров
врубает мониторы,
добыча прежних глаз - всего лишь прах и гнусь.
Я спрячусь от тебя за перламутром шторы,
как в ракушке, в надменности замкнусь.
Тогда, как лишний скарб, я раздарю былое –
абсурден будет суд, и будет смех жесток...
Затем и увожу в слова
тебя, алоэ,
мой нежный крокодил, колючий мой цветок.

* * *

В неразгаданных дебрях, в испуганных кронах,
под покровом изодранных крыльев вороньих
переливница-бабочка тьма
затаилась от неба-бельма.
Под еловые своды сжигающим летом
можно скрыться от пыли, от едкого света,
от грозы, от вражды и тюрьмы...
Но куда мне укрыться от тьмы,
если крылья ломает и птицам, и елям
та же тьма, что по спрятанным тонким тоннелям
понесла мою горькую кровь -
наслажденье лесных комаров?
Если столько прозрачных, несорванных ягод,
и не знаю, какая наполнится ядом,
если я поневоле сама -
переливница-бабочка тьма?
И меня это знанье уже не ужалит:
человек не творит, человек подражает,
грозным скульпторам - ветру с водой,
милым бездарям - мху с лебедой.

ВМЕСТО МОЛИТВЫ

Тьма над бездной, пустынный извечный мрак,
ни луны, ни солнца, ни прочих светил...
Да, я верю, все было именно так.
Ты зевнул и задумчиво сотворил

животворное лоно земли под хлеб,
решето смертоносных небес - латать,
толстомясых скотов, чтоб наполнить хлев,
и птиц, чтобы нам хотелось летать.

Обуздал расписанием свет и тень,
чтобы знали, не в силах себе помочь,
как за ночью всегда наступает день,
а за днем всегда наступает ночь.

Ты провидел кроткое торжество
спирохет, солитёров, язвительных блох -
и Ты дал человеку его самого,
чтобы ведал, каков милосердный Бог.

Я б хотела воспеть невозвратный путь
до стены, где томится моя кровать, -
от страны, где стоит, как нагая суть,
древо жизни с табличкой "плоды не рвать".
Только сил больше нет - сквозь гул немоты
прославлять совершенство своей тюрьмы!

...Но прости меня, Боже. Возможно, Ты
над Cобою невластен больше, чем мы.

* * *

Оговорка, сестра оговора
и неверная пассия вора,
ты зачем в тесноте разговора
оголяешь нетрезвым словцом?
Будто в спешке - куда же так скоро? -
пробегая тупик коридора,
ты ошиблась не дверью - лицом.

Ах, по счастью, такие мгновенья
забываются, как сновиденья.
Ощутим лишь процесс говоренья -
и уже приближается рот,
чтобы нежно слизнуть, как варенье,
проступившую кровь откровенья -
осчастливленный, вкусный, не тот.


ainova


cicera_stihi.lv