"Самое сильное впечатление в этом сезоне на меня произвели три стихотворения из трёх разных подборок, и так совпало, что все они — про птиц. Точнее, про людей, конечно же, но с птицей как с яркой и мощной, организующей текст метафорой...".

Светлана Чернышова, «В гостях у сказки», подборка 8.

Страшный «потусторонний» гусь на обрубленных культяпках, которым одна девочка пугает вторую, не зная, что время обратит эту глупую и якобы безобидную детскую страшилку против неё самой:

я потом этого гуся
припоминала в двадцать, тридцать,
но как стукнуло ей шестьдесят
перестала припоминать – боюсь,
мне опять стал страшен огромный гусь

только подумай о нем - уже летит,
совершает посадку на обе культи,
и сестрицу клювом восковым хвать
а я вокруг – глядь
никого
помогите
помогите
ветер воет в трубе
скорая где
черт знает где

Алёна Рычкова-Закаблуковская, «Нырок», подборка 53.

Утёнок-нырок, рвущийся из уютных спасительных ладоней в пучину реки, навстречу, может быть, гибели — но и свободе, собственной сущности и натуре, которая вся отражается в потребности «рассекать волну стремительной торпедой».

Тихонько подхватив под хрупкое крыло,
Ты разглядел его – опознанный утёнок
В руках твоих дрожал и лапкой молотил.

Забавный дух борьбы владел им
И силёнок, должно быть, придавал –
В руке, как по реке,
Он плыл. И плыл. И плыл!

<...>

Малыш меж тем ожил и овладел собою,
И осознал тепло чужих ненужных рук –
Так в бусинах зрачков весь план его неволи,
Определённый мной, отобразился вдруг.
Тут в птице занялась сердитая тревога:
- Пусти меня! Пусти! Издохну сей же час!
Настойчивый птенец с проворством скомороха
Из пальцев ускользал, испытывая нас.
И не хотел руки.
- Пусти меня! Пусти! Мне плохо! Плохо! Плохо!
Так мы, боясь свернуть утёнку позвонки,
Снесли его к воде. Он одержал победу.
О как он гордо плыл! Как радостно спешил!
Как рассекал волну стремительной торпедой.
Как в этот краткий миг он бесконечно жил.

Анонимная подборка «Обречённые», 345.

Чёрная птица безумия, похожая на разлитое в чьей-то голове пятно Роршаха, или же чёрные птицы безумия (их то много, то опять одна, то снова они множатся в пространстве и выдают себя за саврасовских «Грачей...»).

она всегда во мне
моя птица
но стоит закрыть глаза —
оказывается снаружи
бьёт крыльями
летит прямо в лицо
поэтому я никогда не сплю

<...>

я не помню
сколько пролежал без сознания
когда очнулся
птиц уже не было —
видно убрали

и колокольни не было
и берёзовых веток
а снег верно растаял сам

но самое ужасное
что во время уборки
пропала и моя птица
чёрная птица
большая чёрная птица
живущая внутри меня

док не знает где её искать
он даже вызвал мою мать
но и она не знала
а только мелко трясла головой
когда доктор строго выговаривал ей —
мол никогда не заворачивайте продукты
в репродукции картин

он так старался найти мою птицу
так разволновался
что стал задыхаться
схватился за воротник своей рубашки
и упал в кресло

мать распахнула окно
глянь-ка
весна
и вправду грачи прилетели —
прошептала она.


Итак, гусь, утёнок, грач(и). «Птичья тема» в поэзии и — ещё шире — в человеческой картине мира. Место птицы в мире человека. Тут можно поддаться соблазну и проследить весь путь, проделанный культурным мифом «птица» в истории человеческой цивилизации — от выпотрошенных внутренностей в гадательной ритуальной чаше до птичьего апокалипсиса в духе Хичкока и красивых иносказательных философских притч о полёте, мечте, любви, свободе и других возвышенных вещах — в духе «Чайки по имени Джонатан Ливингстон». (Наверное, есть и какие-то более современные примеры, но сейчас на ум не приходят.)

Однако поддаваться этому соблазну я не буду, чтобы не отклониться далеко в сторону от трёх рассматриваемых стихотворений. Обозначу только главное: у «птицы», как у существа непонятного, причастного небесам и способного видеть мир с некоего недоступного человеку ракурса, есть две ипостаси: божественная и инфернальная. В человеческой психике заложено двойственное отношение к «птице», подобно тому, как двойственно и противоречиво отношение человека к полёту: это счастье и восторг — и это страх, это первобытный ужас падения с высоты.

Образ птицы, то есть просто картинка, изображение птицы, может не вызывать у современного человека особых эмоций, но «птица» как древнейший архетип всегда включается и начинает что-то да вызывать, если суметь правильно его задействовать, «активизировать» в сознании воспринимающего (читателя).

В стихотворении Светланы Чернышовой как раз это и происходит. Ее гусь жуток до шевеления волос на голове именно в силу того, что архетипически достоверен. Как жуток и достоверен, к примеру, медведь на липовой ноге из русской народной сказки.
Гусь, пожалуй, жуток даже в большей степени: страх перед ним иррационален. Если медведь, даже с изувеченной задней лапой, может задрать человека, то что может сделать безногий гусь?

Согласно многим верованиям, птицы — проводники душ в загробный мир. Но помним ли мы об этом, когда «боимся» гуся из стихотворения Светланы Чернышовой? И если помним, то чем, каким видом памяти — памятью интеллектуальной «базы данных» с накопленной в ней всякой всячиной (что-то читал про это, слышал от бабушки/ на лекции / по телевизору), или же памятью внезапного интуитивного знания, совершенно необъяснимого, мистического вИдения предмета, на который направлен указующий палец? (Так, если маленькому ребёнку показать в угол и сказать: «Смотри, бабай!» — то с огромной долей вероятности он этого бабая именно Увидит, и это вовсе не вопрос развитого воображения.)

Чудо, происходящее на миг с читателем этого стихотворения, — из той же области, что жуткое мгновенное чудо пред очами ребёнка, которому «показали» бабая.

Грачи безумия из подборки #345 — птицы совсем другого полёта. Если увечный запредельный гусь в стихотворении Чернышовой «накликан» персонажем, как может быть накликано проклятие или беда, то чёрная птица в «Грачи прилетели» живет в голове у лирического героя просто потому, что она там живет. Пытаться объяснить ее существование при помощи экскурсов в мифологию, психологию и даже психиатрию — заведомо бессмысленное занятие. Настоящее, идеальное безумие не имеет ничего общего с психиатрией. Оно есть чистое искусство. И автор своим текстом блестяще это доказал. Уж не знаю, каким образом ему, автору, удалось подключиться к эгрегору чистого безумия, не будучи безумцем (а в том, что он не безумец, я почему-то уверена), но само наличие у автора этой опции, этого разъёма, этого переходника вызывает восхищение. Нет, не просто восхищение. Я бы не отказалась заполучить себе в гуру этого невероятного человека.

Утёнок-нырок Алёны Рычковой-Закаблуковской реален настолько, насколько может быть «реально» живое существо, переведённое в измерение поэзии, речи, слова. В этом измерении он реален — предельно. Дальше уже невозможно, уже начнётся обратный переход — в живую жизнь.
Дрыганье лапкой, извивания хлипкого, но странно сильного тельца, сердцебиение, метаморфозы с глазками (сначала их затянуло плёнкой «шокового сна», потом, когда утёнок пришёл в себя, в них возникло определённое выражение: «Так в бусинах зрачков весь план его неволи,// Определённый мной, отобразился вдруг»), неуклюжее «проворство скомороха», с которым птенец с новыми силами пытается прорваться и утечь между пальцев; ликование, когда его наконец отпускают).
Этот реализм, доведённый до кипения, отнюдь не равнозначен реализму в прозе. Это особый поэтический реализм, и «пересказать другими словами» стихи, в которых он содержится, точно так же невозможно, как любые другие отличные талантливые стихи.

Этот отчаянно барахтающийся в руках утёнок не рассказан мне, а дан в ощущениях. Прямо вот в буквальном смысле. Руки вспомнили всех утят, которых мне доводилось когда-либо держать. Вспомнились все чувства по этому поводу.
Утёнок, данный в ощущениях, через стихи, — уже одно это прекрасный подарок, и, в принципе, изящный пуант концовки мне как читателю был уже необязателен, уже и так всё состоялось и произошло, но, с другой стороны, стихотворению он ни в коей мере не повредил, придал ему вид классический и округлый:

Ты спросишь, для чего я ворошу страницы?
Я думаю о том, что истина проста –
Нам каждому свой путь неведомый и странный
Отмерен и открыт. И каждому свой срок.
И потому летит к проточине туманной
Душа моя – птенец, душа моя – нырок.

Вот такие три птицы «сделали» для меня этот Чемпионат. Осязательно-эмпатийный, реальный-до-невозможности утёнок, гусь-страшилка и элегантнейше-сумасшедший грач.
А, помнится, в самом начале конкурса, где-то в комментариях под чьими-то стихами, мне ужасно понравился образ — «пиджак из вороньих перьев» Дмитрия Близнюка, там и сям его цитировала направо и налево, дня два... Теперь ясно, к чему это было. Ну вот и как после этого не верить в знаки?

Петра КАЛУГИНА