опасайтесь веровать в стихи
берегитесь уповать на текст

Первое, что приходит на ум, если бы пришлось сразу что-то сказать ,хотя никто не просил: это очень русский поэт, взялся бы кто-то переводить, прочти я их на другом языке – безошибочно проросло бы в любом переводе, что оригинал этих стихов может быть только русским.

...осень, рыжая мокрушница
с неба ливнями обрушится
в общем, жизнь-пустоколосица
ерунда, а в строчку просится
сочиню стихотвореньице
может что и переменится...

Интересно, как пришлось бы мучиться переводчику из-за одной только многосмысловой «мокрушницы»? Хорошо, что мне не придётся. И вообще, что мне Мартынов, что я ему ..? Кстати, о Гекубе простоволосой, вот:

...Во чреве деревянного коня
не спит и хитроумный царь Итаки,
свой мочевой пузырь в сердцах кляня,
он ждёт начала яростной атаки.

Не сплю и я, умишко беспокоя.
Зачем не сплю? Моя, что ль, гибнет Троя?

В этом раннем и не самом ещё показательном стихотворении А. М. вопросительное предложение выглядит как ответ. Сколько бы ни читала я этого автора, пусть и не регулярно, это, несомненно, стихи человека, которому не пройти мимо чего бы то ни было равнодушно, и потому и стихи не назовешь проходными. (Правда, у человека обладающего таким качеством, оно может переработаться в привычку профессиональных рефлексов. На мой взгляд, этим даром обладал, например, Евтушенко, и владел виртуозно, то есть инвестировал капитал под гарантию твердых процентов. Ну, это на мой взгляд, конечно; и я в бронежилете, камни переживу.)
Мартынов, догадываюсь, не выступает перед стадионами и не поражает тиражами. Тем не менее, этот голос слышен без микрофона и очень внятен.

пешие да конные
топали да цокали
что нашли не поняли
что искали прокляли

Что вообще может сказать один человеческий голос, чтобы быть услышанным? Нас много, и гудим мы наперебой, и кричим, и шепчем, и нет отдельных ушей для каждого ближнего.

тяжко жить колоску — вся жизнь на посту
то зной, то дождь, а ты стой, не уйдёшь
зеленеешь и всходишь при всякой погоде ж
тут хоть град — нет дороги назад

вечером поздним глянешь на звёзды
зреется как там космическим злакам
марсианские бури их не слишком нагнули?
тем и ночь скоротаешь, а уж день — нам товарищ

так и бдишь, приближая торжество урожая
надеешься, люди — придут, приголубят
мечтаешь о встрече

а сын человечий
вынырнет, вящий, из вяжущей чащи,
ящеркой вёрткой — рукою-уродкой — схватит, сожмёт
да серпом и пожнёт

и за это насилие
ещё хлебом корми его

И вот еще о судьбе наших голосов, сливающихся в общий шелест поля.

немыслимое входит исподволь,
ещё вчера казалось бредом,
сегодня, обернувшись истинным,
грозит, что сбудется наверно.

и никакой уже нет разницы —
путь к жатве краткий или длинный,
не даст бог ножичком пораниться
тому, кто грезит гильотиной.

взгляни — какой на заглядение
нам эшафот готовит осень!

взойдём, мой друг,
куда мы денемся,
колосья...

Принято с наморщенным носом относиться к словам «мещанин» или «обыватель», хотя кем же тогда заведует genius loci, как не ими, и кто же тогда выслушивает чужое «сами мы не местные». Но ведь мещанин остаётся на своём месте, в своём быте и обители обывателя. Да ещё наконец-то дожили мы и до того, что «либерал» стало словом-плевком, справедливости ради скажу, что у того же обывателя. Очевидно сапиенс именует и почитает себя таковым, пока есть кого презирать. Это ведь с дураками случается всякое вплоть до смерти, ну так им и наука, а мы-то не дураки.
И есть такое стихотворение «Жили-были», окончание которого я повторяю себе так часто:

...небосвод был высок и незыблем
и никто не боялся войны
нам казалось
другие погибнут

а другим
всё казалось
что мы

Ведь это то, что каждый носит в себе, кажется – что тут расписывать, а вот поди ж ты.

Что делать в январе? Оставить кожу
с зарубкой года и отплюнуть яд.
Все ёлки тайной памятью похожи,
когда на крестовинах стоя спят.

Традиционно зачем-то обойдённый стороной автор. Анатолий Фёдорович Жариков. В данном случае, всего-то подборка номер двадцать: три стиха, никуда не вошедшие, не прошедшие, не снискавшие. Написанные вновь так, что я стала искать его стихи по всем сусекам. Нашла.
Если бы пришлось знакомиться, брать интервью, как иногда приходится, задавать вопросы: что спросила бы после прочтённого? Бормотала о творческих планах с вопросительной интонацией? Желала бы новых успехов, хотя старых грести- не разгрести? Что он ответил бы?

Дятел полдень насквозь продолбил,
жук всю ночь до утра прожужжал,
я до донышка жизнь пропил,
я до смерти её продышал,
до ширинки её просвистел,
до шнурков её проморгал,
я звезду просверлил, проглядел,
ничего там не увидал.

У меня поразительное впечатление от прочтения нескольких десятков стихов (сколько смогла найти) этого поэта. Познакомиться лично мне не удастся, если быть реалистом. Сужу только по стихам. Весь длинный ряд строк вытянулся сброшенной, оставленной подсыхать на развилке змеиной кожей, уже не нужной оболочкой пережитой, истраченной мудрости, где каждая чешуйка поблёскивает своим особым цветом. А он, живой, течёт дальше, в новой коже, и обрастает следующим слоем знания.

Такого пристального взгляда мне давно не встречалось. Существуют тонны книг, где текут более или менее удачно составленные и зарифмованные списки сравнений, принаряженные сюжетиками, с разнесением по разделам: тут многострочные метафоры про несчастную любовь, там философская (!) лирика, а между – неогнеопасная гражданская позиция; очень удобно читать, когда раздали ориентировки. Вероятно, в чем-то прав нелюбимый мною Быков, легко сболтнувший, что стихи может писать каждый, добро бы насобачиться.
Не тот случай.
Перечитываю прежние стихи Жарикова и новые найденные и убеждаюсь в его дикой, необструганной самобытности, в твёрдости духа и верности слуха – в каждом стихотворении, в каждой строке и мысли. Столько силы и мощи, и абсолютной, непросчитанной, недозированной правдивости, что я в оцепенении.

Принимайте правила игры
улицы, опущенного мира,
надписи в общественном сортире,
словно в Конституции, стары.

Или

Матернулся бог, упала молния,
тушь стекла с вороньего пера.
Вычислили, вычистили, вспомнили...
Без вещей и сухарей. Пора...

И ни одного симпатичного, мяконького, чтобы подоткнуть строку, словца.

Булькает время, крови исток
вскоре иссякнет,
гоп — в подворотне, в постели — стоп,
скучно и всяко.

Насобачиться так видеть нельзя, это только у Гофмана в «Песочном человеке» глаза вставляли по заказу. Восприимчивость Жарикова – уникальное устройство, превращающее увиденное в стихи с помощью обыденных слов, и выстроенных-то во вполне ожидаемом грамматическом порядке, да вот дающих на выходе уникальное же впечатление.

От мужской моей руки
до груди твоей высокой
выросла трава осока
дикая, как у реки,
где гуляют парой утки.
Жизнь, проигранная шутка,
давит клавиши-виски.

Скажут: ну и что? Рефлексия, брюзжание, где же культурный фон, динамика, дихотомия и прочие симптомы муз? Жариков настолько честен, что уже переболел всем этим, если не родился с иммунитетом к поэтическим красотам, и оправдательная справка в рифму ему не нужна. Яд змеи не действует на саму змею, его терминами не проймешь. И не объяснишь. Он выше высокой болезни.

С утра понос, в обед донос, на ужин — диарея,
кровит ноздря, под глазом кто-то сдох.
На пересылках долго не болеют
и каждый — бог!

Мне редко встречались концентрация такой честности и такого чистого дара. Всё, что я смогла сделать в ответ – не сползти в обычный тон отзыва с умничаньем, –измами и восклицательными знаками. Как убедить настоящих неравнодушных читать стихи этого автора? Гофман из меня никакой, кроме трёх букв в фамилии, своих ушей и глаз одолжить не могу. Зачем пересказывать, если можно прочесть? Зачем пережёвывать, если стоит прожить?

Тарковского строка на языке.
Глухая ночь и месяц на реке,
как сумасшедший с бритвою в руке.
И никого. И нечего бояться.

Я так и шёл, переплетая ноги,
Арсения читала ночь в восторге,
ласкали горло брадобрея пальцы.
И сумасшедший с бритвою в руке
шагал за мной и не тонул в реке.


                                                                                             С глубоким поклоном,
                                                                                                                               МШ.