Имя странное, мягко-гортанное,
словно море ворчит изнутри.
Заходили суда караванами
из Марселя, Стамбула, Бари…

А тебя кто назвал - не разгадано.
И до истины не донырнуть.
Даже илом заплывшие гавани
забывают свою глубину.

И ветра, и собаки - без привязи.
И страшнее цунами жара.
Но трамвайчик куда-нибудь вывезет,
может, к морю пораньше с утра.

Там стекают щербатые лестницы
на изогнутый влажный залив,
и прибой, словно заспанный, ленится -
по утрам он не так говорлив.

Над обрывом ковыльное полымя
разбегается лёгкой волной,
да с ветрами, холодными, вольными,
бьются чайки, сойдясь в лобовой.

Под вечерним каштановым зонтиком,
сквозь который мигает луна,
ветры стихнут. А что до экзотики…
Нам и Африка здесь не нужна.

И веками такого намешано,
от наречий до жарких кровей, -
скифы, греки, монголы… Да где ж они?
Что былинки - не сыщешь в траве.

Там, где город застыл над курганами,
словно путник, присев на обрыв,
янычары ночами туманными
зажигали до неба костры.

Вдруг почудится: вспыхнут над берегом,
и потянется песенный гул…
Что-то в душах затёрто, затеряно,
прорисовано в линиях скул.

И в раскосых глазах ли, миндалевых -
дрогнут скифских чеканок лучи,
или фресок горячей Италии
темнота потаённо молчит.

Смех и слёзы границей не делятся,
боль и радость не знают межи.
А зимой без разбора метелица
всех отбелит: своих и чужих.

Старый город, заросший каштанами,
тополями и сорной травой,
то дождями затоплен нежданными,
то под солнцем стоит, чуть живой.

Можно повод найти для истерики -
жизнь мельчает, как море в отлив.
Но упрям этот город у берега -
обживает полоску земли.