Было бы счастье, да нынче выходит буза;
нервное солнце трясется в предзимней хворобе.
Бабка слепая по памяти на образа
крестится в старой избе. В одряхлевшей утробе
нет ни намека на новое «быть» или «сметь»,
только останки забытых надежды и веры;
ей не страшны ни седьмая по номеру смерть,
ни подневольная жизнь, ни истеблишмент нервный.
Но голосом тонким кричит в грязных пятках душа,
в голову страх заползает змеей толстокожей;
ангелы крылья сложили и вниз не спешат.
Лает собака и кость побелевшую гложет…

« Чуешь, вон там, мое дитятко? Это война -
та, что хотела б забыться, да вот не дано ей.
Бродит по свету, от белого света пьяна;
город за городом. В мыслях всегда дурное.
Страннице вечной неведомы сон и покой;
в двери стучит, вьется пыль за ее спиною.
Детка, молись — мы не пустим войну на постой.
Да упокой ее, Господи, да упокой;
в гроб положи и прикрой ей глазницы рукой.
Слышишь, за стенами волки голодные воют?
Детка, молись — и Господь разберется с войною. »

Бабка рисует кресты невесомой рукой,
вымолив страннице вечной невечный покой.