* * *

На век, на вес, на ветер тонкопалый,
на веру, на вербеновую ветвь
ложатся рельсы-рельсы, шпалы- шпалы
теней, и едет поезд запоздалый
тепла, преобразуя ветер в свет.

И свист его становится всё ближе,
и дым взлетает в небо высоко,
а где-то за холмом, в болотной нише
метель-белянка пятки леса лижет
шершавым, омертвевшим языком,

и слышится во тьме какой-то грохот-
то выползает змей из адских недр,
вагон последний сходит с рельс со вздохом,
и бусины зелёного гороха
печально просыпаются на снег.

* * *

А сам ты,
машущий метлой,
Сенека.
Опять на улице светло
от снега,
опять на улице не дождь,
а вьюга,
а ты по-прежнему всё ждёшь
уюта,
и свет в дому твой не белён,
но мирен,
и путь разбит и разделён
на мили,
и в каждой море глубины,
солнц тыщи.
Лиса под домом лубяным
всё рыщет,
ты стул выносишь за порог
и столик,
и вот, ты больше не пророк,
а стоик,
дрожит и дышит тишина
неровно,
объяв закат похожий на
Нерона,
и светит стих, когда темно,
но всем ли?
и дом уходит ледяной
под землю.

* * *

Белый лист ложится спиной на тень,
между лопаток его проступает тьма,
дочка улыбается в темноте,
дочка не похожа совсем на мать,

ни на кого не похожа, кто с ней живет
«Лишь бы счастливой, -мать говорит,- была».
Белый лист подставляет под нож живот,
тоненький ножик месяца-бобыля.

Ветер отрясает былинки с пят
детского стула, сдувает ресницы с век,
мама видит, как с дочкой спокойно спят
бледные прутья кроватки и лунный свет,

пальцы, подобны хрупкому шалашу-
скрещены, и обнята рука рукой,
белый лист стирается в белый шум,
города шум или любой другой,

в ночь просыпается и ускользает прочь,
в сонную форточку, нежно целуя в лоб
раму оконную, мама глядит на дочь,
и обнимает белым своим крылом.